33. Исходные предпосылки конструирования экономики, производства и общества

В истории научной мысли проблема конструирования экономических процессов и систем всегда являлась центральной темой теоретических и прикладных исследований. Для ее разрешения использовался весь арсенал научных знаний своего времени. И тем не менее в этой области человеческих знаний до сих пор нет ощутимых успехов, если не считать отдельных результатов по некоторым направлениям научного поиска. Люди уже давно вышли за пределы своего земного обитания, глубоко погрузились в микромир природы, однако, как и в доисторические времена, еще не в состоянии сконструировать, рассчитать и проверить практически хотя бы самую простую систему общечеловеческого бытия.

В предисловии к первому изданию І тома своего труда "Капитал" (1867) К. Маркс отметил, что "при анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции... Физик или наблюдает процессы природы там, где они проявляются в наиболее отчетливой форме и наименее затемняются нарушающими их влияниями, или же, если это возможно, проводит эксперимент при условиях, обеспечивающих ход процесса в чистом виде. Предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства и соответствующие ему условия отношения производства и обмена. Классической страной этого способа производства является до сих пор Англия... Дело здесь, само по себе, не в более или менее высокой ступени развития тех общественных антагонизмов, которые вытекают из естественных законов капиталистического производства. Дело в самих этих законах, в этих тенденциях, действующих и осуществляющихся с железной необходимостью. Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего... Мы, как и другие континентальные страны Западной Европы, страдаем не только от развития капиталистического производства, но и от недостатка его развития. Наряду с бедствиями современной эпохи нас гнетет целый ряд унаследованных бедствий, существующих вследствие того, что продолжают прозябать стародавние, изжившие себя способы производства и сопутствующие им устарелые общественные и политические отношения. Мы страдаем не только от живых, но и от мертвых. Le mort saisit le vif! [Мертвый хватает живого!]" [40, 6, 9].

В послесловии ко второму изданию (1873) І тома "Капитала" К. Маркс завершает эту цепь высказываний ответом на критические обвинения оппонентов: "Метод, примененный в "Капитале", был плохо понят, что доказывается уже противоречащими друг другу характеристиками его. Так, парижский журнал "Revue Positiviste" упрекает меня, с одной стороны, в том, что я рассматриваю политическую экономию метафизически, а с другой стороны – отгадайте-ка, в чем? – в том, что я ограничиваюсь критическим расчленением данного, а не сочиняю рецептов (контовских?) для кухни будущего... Немецкие рецензенты кричат, конечно, о гегельянской софистике. Петербургский "Вестник Европы" в статье, посвященной исключительно методу "Капитала" (майский номер за 1872 г.), находит, что метод моего исследования строго реалистичен, а метод изложения, к несчастью, немецкий – диалектичен… Конечно, способ изложения не может с формальной стороны отличаться от способа исследования. Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное движение. Раз это удалось и жизнь материала получила свое идеальное отражение, то может показаться, что перед нами априорная конструкция. Мой диалектический метод по своей основе не только отличен от гегелевского, но является его прямой противоположностью. Для Гегеля процесс мышления, который он превращает даже под именем идеи в самостоятельный объект, есть демиург (творец, создатель) действительного, которое составляет лишь его внешнее проявление. У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней" [40, 19, 21].

Иными словами, основная суть методологического подхода К. Маркса сводится к тщательному изучению фактического материала и обобщению свойственных для него закономерностей без какого-либо проецирования полученных выводов за пределы текущего бытия. Эту позицию по части конструирования "общества будущего" К. Маркс и Ф. Энгельс исповедовали и отстаивали с первых дней своего совместного творчества, начиная с сентября 1844 г., когда они стали ближайшими друзьями.

Впервые она прозвучала от имени Ф. Энгельса в Циркулярном письме первого конгресса Союза коммунистов, состоявшегося в Лондоне 2-9 июня 1847 г.: "Мы пытались, с одной стороны, держаться подальше от изобретения систем и всякого казарменного коммунизма, а с другой стороны, стремились отмежеваться от жалкой и пошлой болтовни о любви и смазливого умиления некоторых коммунистов. Напротив, мы старались постоянно принимать во внимание общественные отношения, которые только и порождают коммунизм, и стремились всегда сохранять твердую почву под ногами". Вполне вероятно, именно по этой причине К. Маркс выше­приведенный упрек Е.В. Де-Роберти, исследователя позитивистской философии О. Конта, оставляет фактически без ответа. В интервью корреспонденту французской газеты "Le Figaro" (1893) Ф. Энгельс подтверждает эту позицию, отмечая, что, являясь "сторонниками постоянного непрерывного развития", немецкие социалисты "не намерены диктовать человечеству какие-то окончательные законы. Заранее готовые мнения относительно деталей организации будущего общества? Вы и намека на них не найдете у нас". Более подробно суть этой позиции раскрыта Ф. Энгельсом в письме К. Каутскому от 1 февраля 1884 г. "… Я не считаю себя призванным к тому, чтобы предлагать им (людям в коммунистическом обществе. – Авт.) что-либо или давать им соответствующие советы. Эти люди, во всяком случае, будут не глупее нас с Вами".

Вполне возможно, и К. Маркс и Ф. Энгельс в какой-то мере правы, отказываясь поучать "людей коммунистического общества". Однако, если принять во внимание статью "Ответ достопочтенному Джованни Бовио" (1892), где Ф. Энгельс, в частности, утверждает, что "если, скажем, завтра вследствие какого-либо неожиданного оборота событий наша партия была бы призвана к власти, я отлично знаю, что именно предложил бы в качестве программы действия" (курсив наш. – Авт.), то можно только сожалеть по поводу того, что эта "программа действия" так и осталась нераскрытой.

С другой стороны, эта позиция находилась в явном противоречии с призывом Н.Г. Чернышевского "уже теперь изучать социалистический строй в его основаниях, иначе мы будем сбиваться с дороги", прозвучавшим в книге "Дополнения и примечания на первую книгу политической экономии Джона Стюарта Милля" (1869), на полях которой К. Маркс собственноручно в этом месте написал "Браво" (подробнее см. [5, 328-330]). Мало того, в вышеупомянутом послесловии ко второму изданию I тома "Капитала" К. Маркс, критикуя "плоский синкретизм, который лучше всего представлен Джоном Стюартом Миллем", отметил, что "это – банкротство буржуазной политической экономии, что мастерски показал уже в своих "Очерках из политической экономии (по Миллю)" великий русский ученый и критик Н. Чернышевский" [40, 17-18], и тем не менее ни на йоту не изменил свою позицию, более подробное изложение которой приведено в [5, 281-283, 320-330]. Именно поэтому совершенно не случайно, подводя итоги и определяя основную причину первых лет социалистического строительства, В.И. Ленин достаточно верно подметил, что в теории рассматривается "тот государственный капитализм, который бывает при капитализме, но нет ни одной книги, в которой было бы написано про государственный капитализм, который бывает при коммунизме. Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и  неопровержимых указаний. Поэтому нам сейчас приходится выкарабкиваться самим", в связи с чем "теперь вышло иначе, и никакой Маркс и никакие марксисты не могли это предвидеть" [Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т. 45. – С. 84, 117].

Не сумев выбраться из этого тупика, экономическая наука направилась в сторону, обратную от создания "априорных конструкций" (по Марксу) и той методологии, суть которой вкратце изложена выше в марксовых определениях. На первое место вышли функциональные модели "черного ящика", оставляющие, по определению, механизм объекта наблюдения неизвестным, а также многочисленные теории, по веянию моды беспрерывно сменяющие друг друга как по мановению волшебной палочки и порождающие бесконечные споры и дискуссии о дефинициях (понятиях и определениях), которые продолжаются до сих пор, хотя уже не так яростно и энергично, как в первые дни перестроечных времен, когда на головы отечественных ученых внезапно свалились идеи реформаторов о "либерализации" рынка и рыночных отношений как одного из условий формирования "саморазвивающегося" общества, ведомого "невидимой рукой" А. Смита. При этом, как показано в [5, 494-497], мало кто обращал внимание на то, что этот миф совершенно не совпадает по смыслу с действительным высказыванием родоначальника экономической теории, обратившего внимание на то, что "поскольку каждый отдельный человек старается употребить свой капитал на поддержку отечественной промышленности, чтобы продукт ее обладал наибольшей стоимостью, постольку он обязательно содействует тому, чтобы годовой доход общества был максимально велик... Причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой (выделено нами. – Авт.) направляется к цели, которая совсем не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Очевидно, что каждый человек, сообразуясь с местными условиями, может гораздо лучше, чем это сделал бы вместо него законодатель, судить о том, к какому именно роду отечественной промышленности приложить свой капитал, продукт какой промышленности может обладать наибольшей стоимостью. Государственный деятель, который попытался бы давать частным лицам указания, как они должны употреблять свои капиталы, обременил бы себя совершенно излишней заботой, а также присвоил бы себе власть, которую нельзя без ущерба доверить не только какому-либо лицу, но и какому бы то ни было совету или учреждению и которая ни в чьих руках не оказалась бы столь опасной, как в руках человека, настолько безумного и самонадеянного, чтобы воображать себя способным использовать эту власть" [66, 332-333].

Из приведенных высказываний со всей очевидностью вытекает, что, говоря о "невидимой руке", А. Смит имел в виду действие объективных экономических законов, которые, с одной стороны, "действуют и осуществляются с железной необходимостью", как сказал К. Маркс, и потому, с другой стороны, обусловливают возможность несовпадения планов и целей субъекта хозяйствования с фактическими результатами применения капитала. Отсюда следует, что А. Смит ведет речь не о "саморегулируемости" некоего рынка, а всего лишь о недопустимости субъективизма (по современной терминологии) в экономической политике, которая должна учитывать прежде всего научные знания и накопленный практический опыт, а не узковедомственные интересы тех или иных слоев населения, политических сил и ветвей государственной власти.

И тем не менее недостоверный миф о "невидимой руке" рынка, умело запущенный в научный оборот искусной рукой западных специалистов, получил прописку в отечественной школе экономической мысли и был фетишизирован до масштаба некоего божества, управляющего всем и вся в сфере экономических интересов. По определению В.Т. Ланового, одного из глашатаев "либерализации" отношений в сфере обмена, "рынок можно определить как форму свободной организации (самоорганизации) обмена трудом, содержащимся в потребительских стоимостях и позволяющих потребителю занять на рынке свое достойное (приоритетное и господствующее) место. Производство ставится под экономический контроль, товаропроизводители верноподданически исполняют волю потребителя, соревнуясь между собой, чтобы завоевать их расположение" [34, 74] в той мере, в какой основные принципы рыночного регулирования обеспечивают: "автоматизм действия – саморегулирование пропорций спроса и предложения, финансовой и материально-денежной сбалансированности; конкуренцию за рынки сбыта – между товаропроизводителями, инвесторами, собственниками рабочей силы, кредитными учреждениями; сбалансированность товарообмена между "элементами" рынка, означающую достижение пропорциональности между всеми товарно-матери­аль­ными и денежными фондами в обществе и благодаря свободному обмену между элементами рынка – достижение товарно-денежной сбалансированности на каждом из них" [34, 77, 79]. Чтобы подчеркнуть особые преимущества вездесущего рынка, В.Т. Лановой приводит пространную сравнительную таблицу, из которой следует, что при "полной рыночной свободе" и потребители, и производители благодаря эффективному действию "центров саморегуляции" создадут "полновесный рынок, доминанта которого состоит в создании экономических условий для наивысшей эффективности производства, сочетающихся с гуманистическими целями его развития, в использовании для этого внутренней энергии самодвижения хозяйственных систем и возможностей человеческого потенциала при укреплении социальных механизмов защиты прав, обеспечения достойного уровня жизни людей и сохранения среды их обитания" [34, 63, 71].

Критический анализ таблицы В.Т. Ланового, проведенный в [6, 425-431], показал, что эта идея, с одной стороны, не имеет научного обоснования, а с другой – далеко не нова в своем повторении лозунга физиократов "Laisse faire, laisser passer", ставшего в середине XVIII в. основополагающим принципом свободы торговли и невмешательства государства в экономику и в вольном переводе означающего "не мешайте людям делать свои дела, не мешайте делам идти своим ходом". Более детальный анализ этой темы, проведенный в [6, 45-58], показал, что изобретение "физиократов является всего лишь повторением идей древнегреческого философа Платона, который в IV в. до н.э. в своем беспримерном по глубине анализа сочинении "Государство" пришел к выводу, согласно которому "в государстве, плохо ли, хорошо ли устроенном, подлинному законодателю нечего хлопотать о таком виде законов, которые касаются рынка, то есть насчет тех сделок, которые там заключаются, а если угодно, то насчет отношений между ремесленниками, ссор, драк, предъявлений исков, назначения судей, потому что в первом случае они бесполезны и совершенно ни к чему, а во втором кое-что из них установит всякий, кто бы ни был, в остальном же они сами собой вытекают из уже ранее имевшихся навыков" [8, 53-54].

Отсюда следует, что идея "свободы рынка" (самоорганизации общества), насчитывающая не одно тысячелетие, так и не реализована практически по целому ряду причин, из-за которых Украина, направившись по этому направлению, ничего из того, что наобещал В.Т. Лановой, не только не получила, но даже не обнаружила на пути осуществления так называемых рыночных реформ, ввергнувших страну в пучину затяжного десятилетнего кризиса. Ввиду полной дискредитации в рыночной форме идея самоорганизации общества стала на почву "научного менеджмента" (управления), последним словом которого стали такие понятия, как "реинжиниринг"  (перманентное (непрерывное) коренное и фундаментальное перепроектирование организационной структуры предприятия) и "бенчмаркинг" (непрерывное внедрение всего нового и передового во всех сферах производственно-экономической деятельности предприятия). Однако и в этом вопросе, как вскоре выяснилось, отечественная школа экономической мысли не обнаружила ничего нового, так как в соответствии с анализом, проведенным в [6, 174-176] и [9, 44-45], было установлено, что эти два понятия – суть порождение полиморфизма, предполагающего использование разных терминов для обозначения одного и того же явления, из-за чего не сразу было обнаружено, что и "реинжиниринг" и "бенчмаркинг" уже давно числились в арсенале средств управления отечественных руководителей предприятий.

Подтверждением этому могут служить также недавние высказывания А.Л. Сергеева относительно того, что по оценкам зарубежных экспертов "советские хозяйственники, как ни парадоксально, по уровню квалификации весьма близки к западным менеджерам-производственникам" [65, 10]. В этой связи довольно странным выглядит мнение А.Л. Сергеева по поводу того, что в России "своеобразной нормативной базой была принята книга "Практика менеджмента" общепризнанного теоретика и практика американского и международного менеджмента П. Друкера. В предисловии к русскому изданию автор отметил: "Несмотря на то, что книга "Практика менеджмента" впервые издана почти 50 лет назад, ее вполне могли бы написать в наши дни и как будто специально для России 2000 года" [65, 9]. Странным в той мере, в какой полстолетия назад американские специалисты, включая П. Друкера, как губка, впитывали советский опыт управления экономикой, а затем по давно заведенной в научных кругах США традиции методом перефразировки молодой и еще мало что знающий П. Друкер изложил общеизвестные истины, которые с придыханием и благоговением повторяет А.Л. Сергеев, отмечая, что "в условиях рыночной экономики, по определению П. Друкера, "Основой коммерческого предприятия, жизненным принципом, который определяет его природу, является экономическая эффективность: ... если менеджмент не обеспечивает достижения определенных экономических результатов, его деятельность следует признать неэффективной. Большинство фирм стремятся к эффективности своей деятельности. Меньшинство, которое прекращает погоню за эффективностью, в долгосрочном плане не выживает. С точки зрения принятия решений задача руководства фирмы заключается в формировании и направлении процесса оптимального использования ресурсов на пути к достижению поставленных целей" [65, 12].

В этих высказываниях П. Друкера только современный менеджер не обнаружит полной аналогии с известными определениями отечественной экономической мысли 50-х годов XX в., включая теорию оптимального функционирования экономики (ТОФЭ), которую никто из американских специалистов не признает до сих пор, кроме, наверное, П. Друкера, так как со времен Дж. Б. Кларка ориентируются на теорию предельной полезности, а категориями оптимальности оперируют не далее нескольких положений, высказанных в свое время В. Парето. Отсюда следует, что и с этой точки зрения отечественная школа экономической и управленческой мысли нисколько не отставала от результатов зарубежных исследований, а по некоторым направлениям даже опережала их.

Как только реинжиниринг и бенчмаркинг исчерпали свой потенциал саморазвития, так сразу же на их место заступил институциональный подтекст, который в период новообъявленной пе­рестройки в конце 80-х годов XX в. одним из первых озвучил Е.Г. Ясин в приложении к социализму, отметив, что "институциональная основа хозяйственной системы образуется системой базисных производственных отношений данной социально-экон­ческой системы, их глубинным строем", а также "многообразием выбора вариантов хозяйственных систем, которые являются допустимыми с точки зрения институциональной основы и эффективности" [80, 55, 106, 109]. Вполне возможно, именно по этой причине эта тема исчезла на время из сферы обсуждения, чтобы возродиться вновь, но уже, с одной стороны, как противопоставление экономической науке, у которой, по словам одного из основателей институционализма Р. Коуза, почему-то "нет собственного предмета исследования" [33, 4], а с другой – "как альтернатива неоклассической и марксистской экономической теории" [20].

Как показал анализ, проведенный в [9, 471-477], экономическая наука никогда не теряла и не потеряет "собственный предмет исследования" и потому вряд ли когда-либо институционализм заменит собой экономическую науку как таковую, а по словам самого Д. Норта, второго основателя институционализма, "разработка Марксом вопроса о связи производственных сил с производственными отношениями представляла собой пионерные усилия на соединение пределов и ограничений технологии с пределами и ограничениями организации" [53, 168]. Отсюда последовал естественный вывод: учитывая "пионерное" родство марксизма с институционализмом, отечественные экономисты могут считать себя институционалистами в квадрате [9, 473] вместо того, чтобы гнуться под необоснованными и надуманными обвинениями псевдоинституционалистов разного рода, которые совершенно упускают из виду тот факт, что хотя с терминологической точки зрения понятие институционализма появилось сравнительно недавно, однако в историческом аспекте эта тема имеет давнее происхождение.

Первым на этом пути оказался древнегреческий философ Платон (427-347 до н.э.), который в своем "Государстве" дал общую характеристику нескольким видам государственных систем (аристократия, тимократия, олигархия, демократия, тирания), среди которых в качестве "совершенного" государства выделил аристократический строй, систему управления которого возглавляли аристократы либо царь. Тем самым Платон привел в "Государстве" сравнительно полное описание феодального общества, портрет которого остался неузнанным до настоящего времени (подробнее см. [8, 41-104]). Мало того, Платон оказался подлинным новатором в науке. Используя символический образ загадочной "пещеры", он первым разделил научные знания в седьмой книге " Государства" на две части – прикладные и теоретические. Люди, сидящие в пещере спиной к свету,  видят перед собой на стене тени предметов, которым дают названия, не зная их сути и содержания и ориентируясь лишь на внешние признаки. Они – практики и принимают за истину то, что видят. Когда же кто-то встает и, повернувшись к свету, видит сами вещи, то оказывается "в затруднительном положении". С одной стороны, он увидел "подлинность" предметов. С другой стороны, "узники пещеры" могут не принять теоретические обобщения своего собрата и тогда ему не избежать смертной участи либо, как минимум, насмешек до тех пор "пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут" снова к темноте, то есть к невежеству. Во избежание этого Платон рекомендует смолоду отбирать кандидатов на руководящие должности, которые после пятилетнего прохождения курса философии (теоретических наук) "будут вынуждены вновь спуститься в ту пещеру", то есть в сферу практической деятельности, где "их надо будет заставить занять государственные должности – как военные, так и другие подобающие молодым людям, пусть они никому не уступят в опытности". И только после сочетания теории с практикой они снова могут заняться философией в возрасте 50 лет "на весь остаток своей жизни" [8, 11, 12, 62].

Говоря о диалектике Гегеля, К. Маркс почему-то и словом не обмолвился о том, что первым это понятие ввел Платон, подразумевая под ним "искусство вести беседу", а более всего – один из способов концептуального мышления, позволяющего, как показано в [8, 10-19] и в [28], находить "единство во множестве" и на этой основе, не вникая в частности, видеть объект наблюдения в целом, а не в качестве отдельных, не связанных друг с другом фрагментов. Используя этот прием, Платон сумел заложить основы конструирования космологических, государственных и экономических систем, а также современной эконометрики, которую применил к составлению всевозможных количественных пропорций, включая определение рейтингов "удовольствия" правителей пяти видов государственных систем [8, 102-104].

Ученик Платона, древнегреческий философ Аристотель (384-322 до н. э.), не только расширил, но и так углубил институциональную тематику в своей "Политике" ("Государствоведении"), что с полным основанием может быть назван "прародителем" современной теории институционализма, так как именно Аристотель первым изложил, описал и классифицировал такие "азы" институционализма, а также институциональных правоотношений в государстве, на которые нынешние его неопредставители либо совершенно не обращают внимания, либо сознательно упускают из виду, как, например, структуру и содержание шести видов государственного строя (царская власть, аристократия, полития (нечто похожее на "тимократию" Платона), олигархия, демократия, тирания), принцип разделения властей (на законодательную, исполнительную и судебную власти), задачи государственной власти и проблему устойчивости государственных систем, а также первым ввел термин "общение", под которым подразумевал систему политических (государственных) отношений между членами и классами общества, и сформулировал некоторые основы экономических отношений внутри общества (подробнее см. [8, 105-107]).